Погиб сын, родители решились на усыновление и вдруг узнали страшное… Тогда это был просто шок. Корреспондент Правмира Валерия Дикарева анонимно поговорила с мамой, которая усыновила мальчика с ВИЧ. И выяснилось, что есть вещи пострашнее вируса. Однако многое можно преодолеть, а в конце случилось чудо…
Более 10 лет назад в автомобильной катастрофе погиб наш 4-летний сын. И моя мама. Мы с мужем были в той же машине, остались живы. Первый год было просто страшное состояние, надо было понять, стоит жить или нет. Пытались найти почву под ногами. Помогла вера и верующие люди в первую очередь.
Священник приехал к нам и рассказал историю родителей пророка Самуила. У них тоже не было долго детей, поздно его родили. И дали обет посвятить ребенка Богу, если Господь даст им такое счастье. Это подразумевалось, что в 4 года он будет жить в храме, не с родителями. Получилось, что и наш сын ушел к Богу. Это в какой-то степени помогло пережить трагедию.
Первое время важно было понять, а зачем жить, если совершаются такие трагедии. И мы поняли, что стоит жить так, чтобы смерть сына и мамы не были напрасными. Для чего-то Бог оставил нас в этом мире. Первое время о детях мы вообще не думали. Но когда стало полегче, стали думать, но врачи поставили диагноз: вторичное бесплодие.
Лечение не помогало, ЭКО я делать не хотела. И появилась мысль, если есть где-то дети, у которых нет родителей, а мы хотим ребенка, то почему бы не принять его в семью. Ну если Бог не дает, зачем надо изворачиваться и выше головы прыгать. Я стала шерстить интернет. Прошло полтора года. Тогда же не было никаких школ приемных родителей, я читала живые рассказы, где люди писали о проблемах. И это мне очень помогло. Меня многое пугало и сомнения были тоже.
Да, психологи правы, что не самый лучший вариант — приемные родители, которые потеряли ребенка и сразу хотят кого-то усыновить. Особенного того же пола. И чаще всего их поджидает разочарование. Но мы, похоже исключение из правил. У нас такого не было. Мы четко понимали, что это другой ребенок и не пытались его сравнивать. Это другая история и судьба.
Месячного ребенка с золотыми кудрями и голубыми глазами мы не требовали, но хотели все-таки маленького. Мы не готовы были брать подростка или ребенка с физическими ограничениями, у нас на это не было ресурса. Тогда уже появился фонд “Отказники”, и у них я просматривала базу. И мы увидели Ваньку, ему было почти 3 года на тот момент. Но у нас пока не было документов, информацию о нем не давали. И как-то он нам запал.
Мама моя пришла в ужас, но я усыновила детей с ВИЧ-статусом
И вот собрали доки, я звоню регоператору, и она мне сообщает: Девушка, мол, у ребенка диагноз ВИЧ. И это был просто шок в 2009 году. Я вообще не была к этому готова. Но почему-то я сказала оператору: “А если мы все-таки решим приехать?” А она отвечает: “Девушка, вы вообще понимаете, что я вам сказала? Вы вообще хоть посоветуйтесь с близкими”. И дальше начала напирать. Но я настояла, чтобы она сказала, куда нам обращаться дальше.
Положив трубку, я сутки ревела. Все было ужасно, выбрали ребенка, а теперь что, предательство получается? Будто клеймо на нем. Про ВИЧ я тогда знала немного. Муж, когда услышал, сказал, ну точно нет, мы с этим не справимся. Но я тем не менее стала звонить и писать на почту волонтерам, узнавать информацию о ВИЧ. Оказалось, что это не так страшно, как выглядит. Если принимать терапию, то человек не заразен и может долго жить. И что он имеет право ходить и в школу и в детский сад.
В общем, это было время внутренней борьбы. Муж со временем тоже со мной согласился. Мы подумали, ну почему вот так получается: мы столкнулись с проблемой, хотели взять ребенка, а потом узнали про диагноз, и все, отказываемся. И будто кто-то другой должен решать эти проблемы. Почему это не мы можем быть? Почему нам не взять и не изменить судьбу этого ребенка?
Его мать — героиновая наркоманка с десятилетним стажем
Когда мы все точно решили, то полегчало. Позвонили в регион, сказали, что готовы приехать. Нам все удивлялись и спрашивали, а зачем нам это надо. Когда Ваньку вывели, он к нам радостно пошел, был веселый, хватал наши сумки, шебуршал.
Тогда мы еще не знали о расстройстве привязанности. Забегая вперед, скажу, что у нашей следующей приемной дочери Наташи реакция была совершенно другая: она боялась и пряталась, и это как раз нормально. А человек с нарушением привязанности готов идти к любому, но по-настоящему не может привязаться ни к кому.
Ничего особенного я не чувствовала, кроме того, что маленький несчастный ребенок в беде — от него отказалась мать, и это ненормальная ситуация. Я поняла, что есть гиперактивность, но была уверенность, что любовь все вылечит.
Я просто увидела ребенка, мне его стало жалко, я поняла, что нужно ему помочь. И все.
Его мать — героиновая наркоманка с десятилетним стажем. И во время беременности она кололась, была больна сифилисом, и после родов от ребенка отказалась. Он родился недоношенным, в состоянии наркотического опьянения, его выводили препаратами. 6 месяцев он лежал в боксе инфекционной больницы один-одинешенек.
Оказавшись дома, мы сразу пошли в диспансер КВД, там очень адекватная женщина была. Она спокойно разговаривала и не делала какие-то огромные глаза. Рассказала, где наблюдаются дети, какие анализы и как часто сдавать. Потом мы боялись, как воспримут в поликлинике. Шла туда со страхом, перечитав законы. Почитала советы, что говорить. Есть закон о неразглашении, например.
«Врач сообщил о ВИЧ родителям». Разрушение отношений, отказ от лечения, но самое страшное – шушуканья за спиной
Через полтора-два года мы сделали попытку отдать в детский сад. Заведующая поликлиники сказала, что в карте можно написать врожденное недоразвитие иммунной системы. В саду вопросов не было. Но в итоге не получилось, он безобразно там себя вел и бесконечно болел.
Друзьям мы рассказывали постепенно, они отнеслись с пониманием. Первую подругу, у которой были маленькие дети, я решила предупредить и написала ей, что это не заразно, но ты сама решай. Она ответила, что все нормально. А родителям мужа мы как раз не сказали, но год назад выяснилось, что бабушка догадалась сама.
Ребенку о диагнозе мы до сих пор не рассказали. У него все-таки задержка развития. Ему 13, а на вид будто 9. Ему нужно принимать таблетки два раза в день. И он никогда об этом не спрашивал. Только в этом году начал. Я ответила, что у него в крови недостаточно лимфоцитов, и лекарства ему помогают.
Все постепенно. Мы и на улицу в первый год выпускали его на 5-10 минут. Через какое-то время он созрел гулять полчаса, потом дозрел до другого двора. Сейчас он ездит по всему городу. И мы понимаем, что он не накосячит сильно. И с ВИЧ тоже самое. Как только мы поймем, что он не будет разглашать это каждому встречному, мы расскажем.
Он позволил держать себя за руку только спустя четыре года
Когда мы ехали домой из детского дома, у Вани была улыбка на лице. Он улыбался, даже если происходило что-то нехорошее. Как только приехали домой, стал проявлять оппозиционное поведение. Все делал назло.
ОВР (оппозиционно-вызывающее расстройство — прим.ред.) сохраняется и спустя 10 лет. Но сейчас, конечно, стало легче, чем в начале. Мы научились правильнее реагировать на Ванино поведение, контролировать свои эмоции. И сын стал более адекватно себя вести.
Для него нет авторитетов. Ребенку необходим значимый взрослый, который обнимет, когда плохо, решит проблему, когда болит и так далее. У отказника что? Он рыдает — к нему никто не подходит. Ему страшно — его не успокаивают. Он не хочет есть — ему тыкают еду, когда хочет, никто не побеспокоится, если по графику не положено. Из-за этого у ребенка складывается огромное недоверие к миру, к людям.
Любому человеку важно, чтобы на него обратили внимание. И единственный способ — сделать какую-то пакость, чтобы пришли и на тебя наорали хотя бы. Если надо тихо что-то делать, Ваня специально делал громко, просили не рвать — он рвал, надо беречь вещь, а он ломает. Пытаешься учить — он не принимает твоих советов. Я могла с ним рисовать, строить, лепить, а он все ломал и разбрасывал с веселым лицом.
И первые полтора года пыталась любовью, вниманием, объяснениями изменить ситуацию, но это не приносило должного результата. Я тогда не знала, что реактивное расстройство привязанности страшнее, чем ВИЧ. Многого себе не представляла. ВИЧ можно контролировать препаратами, человек может жить довольно долго. И в обществе восприятие меняется. С РРП (реактивное расстройство привязанности — прим.ред.) сложнее, для излечения необходима очень грамотная психотерапевтическая реабилитация. То есть родителю одному, без помощи тематического психотерапевта, не справиться. На мой взгляд, даже легкая умственная отсталость у ребенка лучше, чем РРП.
Реактивное расстройство привязанности детского возраста (англ. reactive attachment disorder, RAD) — психическое расстройство, возникающее в результате отсутствия тесного эмоционального контакта с родителями. Выражается в боязливости, повышенной настороженности, плохом взаимодействии со сверстниками, агрессии и аутоагрессии.
Он позволил держать себя за руку только спустя четыре года. До этого ни обниманий, ни целований, ничего. Сплошная радость к другим людям. Было очень тяжело. Но не было мысли вернуть. Моя сестра потом сказала: “Я думала, ты сойдешь с ума. Тебе не говорила, чтобы еще больше не подкосить”. Но какой-то был потенциал внутренний, что надо помочь человеку, а отчаяние — это неконструктивно. Надо делать, что можешь и будь, что будет.
В какой-то момент я поняла, что либо сойду с ума и прибью этого ребенка, либо перестану позволять над собой издеваться. Сейчас я знаю, что это из-за его травмы. И спустя два года я от нежностей перешла к дисциплине и выстраиванию границ.
Например, я сова, а он просыпался в 6 утра и начинал долбить в стенку, курочить что-то и ломать. Я выкладываюсь за день и мне важно проснуться тогда, когда мне комфортно. Когда он начинал громко вести себя утром, я говорила, что тогда отправляю его в детскую и закрываю дверь. Естественно, он начинал делать такое, чтобы все прибежали с вытаращенными глазами и его выпустили. Я приходила и спокойно говорила: “Ты мог посидеть полчаса, но если будешь продолжать, придется увеличить время”. Ставила таймер.
Это очень помогло. Например, в детской было лего, которое мы постоянно покупали, а он никогда не строил из него ничего. И во время этих таймаутов он вдруг стал заниматься конструктором. Вдруг стал вырезать и клеить кукол из бумаги. Появились созидательные моменты. Мы поняли, что у него есть творческие способности.
Дочь выбрала меня, как человека, которому можно доверять
Потом мы поняли, что готовы принять и еще одного ребенка. Неправильно, чтобы Ваня занимал все наше пространство и был таким пупом земли. И мы не жалеем. Через три года поехали за дочкой. Наташа полтора года жила с родной мамой, а потом та привела ее в больницу и написала отказ от ребенка.
Я помню, как дочь шла к нам по длинному коридору. Муж говорит, что сразу понял, она может быть нашим ребенком. Она была маленькая, очень настороженная.
Нам рассказывали, что первое время в больнице девочка просто стояла столбиком и ждала маму.
Наша дочка не попала в казенные дома, жила с неблагополучной матерью, которая не была садисткой, и такая ситуация лучше, чем у Вани. Пускай мать непутевая, но ребенку так лучше, чем если бы он попал в больницу, где к детям вообще не подходят.
Наташа всю дорогу рыдала и заснула, обессиленная. И это как раз более здоровая ситуация, чем у Вани, который постоянно улыбался.
Адаптация была, конечно. Дома она со временем поняла, что ей никто не сделает зла. Дочь выбрала меня, как человека, которому можно доверять. И стала слушаться, находиться в контакте. Хотя было понятно, что это девушка с характером. Ей пришлось рано повзрослеть, и несмотря на то, что ей было год и восемь месяцев, казалось, будто все четыре года. При этом заговорила она только в три. С Ваней, конечно, земля и небо. Он ее третирует, но Наташа и сейчас к нему привязана.
А потом случилось чудо. Никаких детей мы больше не хотели. И возраст немолодой и вообще, двое детей — достаточно. Мы как раз собирались в отпуск, я заметила, что организмом творится что-то неладное, и за три дня до вылета решила сходить к врачу. Она мне: “Беременность!” Я говорю: “Да не может быть!” Причем срок два месяца.
А мы вообще не готовы. Конечно, это чудо. Но и растерянность. И понимание, что есть вещи, которые от тебя не зависят. Я пришла в этот же день к мужу: “Все, никуда не едем, я беременная”. Он так сел на диван: “Чего?” А у меня после аварии был инсульт, меня парализовало, но потом все восстановилось. И недавно снова разладилось, проблемы с мелкой моторикой левой руки и так далее. Поэтому были переживания, а как я буду вынашивать и рожать.
Беременность очень хорошо повлияла на всех детей. Они наблюдали как возникает ребенок, как относятся к этому в здоровой семье, как увеличивается живот, потом увидели его маленького. У Вани невероятная нежность к младшей. Психологи говорят, что он видит себя в этом ребенке. Хотя он по-прежнему может, например, машинкой на нее наехать, чтобы она заверещала и мы прибежали. При этом дочь — единственный человек, кого он обнимает и целует.
Детей с ВИЧ сейчас уже чаще разбирают из детских домов. Не знаю почему, но эти дети очень красивые. Будто компенсация за то, что с ними произошло. Приемным родителям могу посоветовать — не бояться принимать таких деток. Лекарства выдаются бесплатно, отношение в обществе меняется. А вот с диагнозом расстройство привязанности сложнее. Надо быть очень сильным, хорошо подготовленным по теме, ресурсным родителем, чтобы успешно реабилитировать ребенка с РРП.
Я такой человек, который не бывает абсолютно счастлив, я всегда буду искать какую-то проблему. Но месяц назад был один день, когда сначала похвалили Ваню и отправили его рисунок на конкурс, а про Наташу сказали в школе, что она одна из лучших. И я шла по улице, широко улыбаясь. Все-таки нужна какая-то успешность. Потому что ты, в основном, трудишься, трудишься и будто месяцами без результата. В любом случае, я благодарна Богу за ту жизнь, которая у меня есть.
Женский алкоголизм: реальность или миф (Откроется в новой вкладке браузера)